Лучше и лучше
Вашу квартиру заливают верхние соседи, вас обманывает жена, предал друг?
Вы превозмогаете напасти. Сражаетесь за лучшее, достигаете его.
А вас опять заливают туполобые кретины, вы недовольны детьми, разочарованы сослуживцами, болеют родители…
Между тем скользяще, сквозняково просвистывает жизнь. Никакими заклинаниями ее не возвратить, не избавиться от оскомины неприятных воспоминаний, их кисловатый привкус не уравновешивается достигнутой (ненадолго) гармонией.
Имярек неуклонно улучшал условия своего обитания. (Что касается масштабного усовершенствования общечеловеческого общежития, на эту глобальность не замахивался, поскольку видел, к чему приводит оптимизация и исправление огрехов в одной отдельно взятой стране, где ему выпало родиться.) Устаревшие или малоэстетичные предметы домашней утвари заменял более совершенными. Вместо разочаровавших знакомых заводил потенциально перспективных, обнадеживающих. В конце концов, мебель, техническое оснащение, электроприборы, обои, ковры и люди ближайшего окружения — стали экселент: радовали взор и интеллект истинной восхитительной безупречностью. Негодное было напрочь вычеркнуто и выдворено. Оставалось наслаждаться уютом и покоем.
И тут придирчивый искатель идеала увидел в зеркале собственное отражение. И ужаснулся. Получалось, он сделался единственным исключением, не отвечавшим высоким критериям, которые предъявлял окружающим и близлежащей действительности. Стал морщинист, сутул, одутловат.
От стыда за свою некондиционность ему пришлось изъять себя из созданного парадиза. А потом, чтобы не портить воцарившуюся благостную картину, он и вовсе перестал являть свою обрюзгшую образину миру, забился в темный угол своего красивого особняка, заколотил себя в ящик. И закопал этот ящик (с помощью соратников, сохранивших приверженность бескомпромиссным запросам) глубоко под землю. Единственное утешение: ящик был суперпредставителен, экстра-класса прочности, толстостенный, полированный, с золотистыми свисающими кистями по углам. Лежа в этом внутренне аскетичном коконе, формирователь безупречности сокрушался: «На что я тратил время? Но чем, чем еще должен был заниматься? И от чего бы уберегся? Я был при деле, оно представлялось важным. Я предпринял правильные шаги: созидал идиллию. А уж как ею и мною распорядилось будущее, вопрос не ко мне. Провидение действует согласно моей схеме: отсеивает негодное — вот и меня отсеяло. Чтобы дать дорогу более предпочтительному. С чьей точки зрения предпочтительному? Да и с моей! Объективно говоря, я утратил соответствие своим же стандартам».
И он отчасти успокоился и упокоился в своем не без изящества сконструированном саркофаге.
Бассейн и балкон
С балкона курортного отеля, нависшего над мощенным голубой плиткой бассейном, я наблюдал: низкорослый коренастый паренек клеится к стройненькой девчонке. Она была некрасива, да и он был — не сказочный карамельный принц. Пугая, что столкнет ее в воду, пытался ненароком обнять, она, притворно страшась, визжала. Кончилось тем, что спихнул мнимую недотрогу в плещущую стихию, бросился следом и стиснул в объятьях. Она уже не сопротивлялась. Они удалились в гостиничный номер.
К бассейну неторопливо подошли сорокалетние. Загорелые тела сверкали упругостью. Расстелив полотенца на лежаках, аккуратно спустились по кафельным ступенечкам в воду.
Шестидесятилетняя пара появилась, когда схлынул полуденный зной. Он прихрамывал, она нагнулась, чтобы провести рукой по воде — определяла температуру: не слишком ли холодна? Они растянулись на лежаках вдали от брызг и шума, под сенью пальм.
Пришли семидесятилетние. И не приблизились к воде, опустились в парусиновые креслица под брезентовым грибком. Одежду не снимали — из боязни простудиться или нежелания демонстрировать дряблость?
Занимая вознесенно-поднебесную позицию, я прикидывал: какой из сменявшихся дуэтов симпатичнее?
Энергичные молодые заполошно покоряют жизнь, но уступают укорененности в ней сорокалетним. Шестидесятилетние могут позволить себе безмятежность (если добились ее предыдущими усилиями). Семидесятилетние тратят остатки самих себя, чтобы удержать позиции и не поддаться угнетающей немощи.
Я постиг причину усталой удаленности стариков от шумного балагана: они ближе к небу, чем к каскаду брызг и курортным празднествам. Не в меру (или в меру) раскрепощенные сообитатели эфемерного предрайского оазиса воспринимаются ими дымкой, флером, малореальными призраками. Подлинные призраки — они сами.
Сила надменна. Неопытность дерзит, чтобы скрыть робость.
Тапочки
И пока примерял легкие летние тапочки, пока расплачивался за них и отсчитывал деньги, а потом смотрел, как девушка-продавщица заворачивает их в хрустящую бумагу, неясная, тревожная мысль смущала: не в такие ли обувают для последнего путешествия?
Девятый вал тщеты
Вздымаются многоэтажки. Мчат потоки машин. Миллионы людей идут, едут, летят, плывут в противоположных направлениях, хлопочут, суетятся, изобретают, исполняют, угождают, повелевают… Какая у этого титанического коловращения цель?
Шеренгами суетливцы сходят в небытие, выполнив или не выполнив предначертанное (и не предначертанное) — на их позиции заступают шеренги полных сил новобранцев, в тщетных усилиях теряют зубы и здоровье и, вслед за миллионами предшественников, развеиваются — на пути к меняющему обличья миражу бездны.
Костяшки
Казалось, до следующего дня рождения далеко, и вот снова: телефонные звонки, поздравления, беготня по магазинам, ожидание гостей. Тосты, необоснованные пожелания, небезосновательные здравицы, необязательные подарки… Дарить надо допотопные счеты с костяшками. Не арифмометр. Не калькулятор. Не планшет и не айфон. Нагляднее бусины на струночках. Типовой, стандартный набор: вряд ли больше 100, а реально: 60–70 костяшек…. Вычитаем. Арифмометр для столь простенькой манипуляции излишен.
Ожидание
Ждали долго. Тонкие ломтики сыра на тарелке вспотели, свернулись свежими стружками.
Писатель
Старушка говорила: «Хочу рассказать свою жизнь». Он соглашался выслушать. Но надо было закончить то, что сочинял. И он откладывал встречу с ней ради ее исповеди. А потом вместе с ней умерла ее не рассказанная никому жизнь.
Не тот надрыв
Все надо делать вовремя. Даже умирать. Даже устраивать поминки. Потому что через месяц после смерти уже не тот надрыв, нерв уже не тот. Выпивают, закусывают без трагической подкладки, вяло и как бы нехотя, по принуждению.
Библиотека
Когда накопил достаточно книг, чтобы, не спеша, читать до конца дней, — тут и выяснилось: читать некогда, надо ходить по врачам, лечиться.
Собака
Она понимала, что умирает. Прожив столько лет рядом с замечательными своими покровителями, покидала их. Она была не просто привязана к ним, она их любила — горячо, благодарно. Что было делать с этим неисчезающим чувством? Ужасно: продолжать любить и — покидать любимых. Не о себе пеклась, пересиливая боль. Тревожилась о них. В конце концов — что была ее жизнь сравнительно с их прекрасными, возвышенными жизнями? Она как могла служила им. Найдется ли друг, который будет служить столь же преданно и бескорыстно? Как обойдутся без ее любви, которая берегла и хранила их? Кто полюбит их столь же сильно?
Близость неба
Больной пришел в поликлинику с жалобой на плохое самочувствие.
В рентгеновском кабинете ему вручили скан его внутренностей и попросили подняться на второй этаж к терапевту.
Терапевт осмотрел больного, поглядел снимок на свет и сказал, что помочь может невропатолог, который принимает на третьем этаже.
Невропатолог пожимал плечами и качал головой, потому что никак не мог понять: чем может быть полезен.
— Поднимитесь на четвертый этаж к отоларингологу, — советовал он.
Отоларинголог отнесся с редкостным вниманием и отослал на пятый этаж к хирургу.
— Придется подняться выше, — сказал хирург.
— Но выше — только крыша, — от волнения не замечая, что заговорил стихами, сказал больной.
— Именно, — ответил врач. — Там вас дожидаются ангелы.
